— Нет, не привык.

— Вот это главное. Нельзя зажмуриваться вашему брату. Не то короеды эти враз почувствуют слабинку.

— Принимаешь гостей, Егор Васильевич? — донеслось из сеней.

Поскрипывая протезом, Ключников проворно заковылял к двери и сказал радушно:

— Входи, входи. Гостям мы всегда рады.

— Что случилось, Василий Васильевич? Почему сами? — встревоженно спросил Зубцов.

— Жарища, чтоб ее… — проворчал подполковник Лазебников, усаживаясь на стул. — Новости, мне кажется, экстренные.

— Пришла Лебедева?

— Не была у нас Лебедева. И не собирается, по-моему. Так что ваша ставка на ее порядочность не оправдалась. А вот ваша идея насчет письма к Лебедевой сработала. Теперь нет сомнений: клад все-таки у старухи, она сама намекнула на это…

— Кому намекнула?

— Кашеварову Степану Кондратьевичу. Дала прочитать письмо, а потом намекнула, что ценности у нее и что расставаться с ними она не намерена. И еще высказалась в том смысле, что ни к сыну, ни в милицию обратиться с этим не может.

— В милицию с бедой нельзя, к сыну тоже, а вот к Кашеварову, человеку ей не близкому, можно…

— Ну, Кашеваров ей родней родного, их водой не разольешь. Он собирается в книге своей заступиться за Бодылина. Прогуливаются вместе к пруду и по Бодылинской тропе. Разговоры самые нейтральные, вспоминают прошлое, обсуждают замыслы Кашеварова. Лебедевой это как маслом по сердцу.

— Это что, сообщение Бочарникова?

— Отчасти. А главную суть изложил сам Кашеваров. Явился к нам в понедельник вечером.

— Кашеваров явился?! — Зубцов не удержался, быстро заходил по комнате. — А ведь, конечно, дал Лебедевой слово молчать. Это действительно новость!

— Что вас так удивляет? — сказал Лазебников остужающе. — Сын героя гражданской войны товарища Кашеварова — это сын товарища Кашеварова.

— А другие интересующие граждане и гражданки? — спросил Зубцов почти машинально. Наконец, приняв какое-то решение, прихлопнул ладонью по столу и продолжал: — Чем они проявили себя в связи с письмом? Знают они вообще о нем?

— Обязательно. Метелкин был на почте, когда Лебедева получала письмо и читала его. Он даже спрашивал: что с ней, чем расстроена? Я считаю, Метелкин на почте оказался не случайно. И во время разговора Кашеварова с Лебедевой Метелкин все норовил присоединиться к ним. Об этом сообщают Бочарников и Кашеваров. Теперь дальше — Метелкин все старается уединиться с Лебедевой, просит позировать для портрета. Об интимной связи Гущиной и Карасева нам известно достоверно. А здесь они держатся врозь. Все свое внимание оба — семейству Аксеновых. Словом, воля ваша, конечно, но, я считаю, настало время решительных действий, а то как бы не пролилась кровь…

Зубцов все прохаживался по комнате. В раскрытые окна кивали желтыми шляпками подсолнухи, кружилась, рвалась на ветру прозрачная паутина.

— Решим так, Василий Васильевич, — сказал Зубцов. — Сформируйте немедленно оперативную группу, держите ее в райотделе на казарменном положении. Без моего приказа не тревожить никого из названных лиц, в то же время за всеми — неусыпное наблюдение. Конспирации моей конец. Завтра с утра я у вас. Обеспечьте явку Насти Аксеновой и Карасева.

Залязгал цепью, зашелся лаем Полкан. Ключников заковылял на крыльцо, вернулся в сопровождении невысокого паренька с копною рыжеватых волос.

— С тобой, племяш, не заскучашь, — в рифму объявил он. — Привратника заводить впору или швейцара.

— Входи, Гриша, не стесняйся, — приветливо пригласил Зубцов. — Ну и что, виделся? Рассказывай.

…Уже стемнело, когда Смородин разглядел возле общежития долговязую фигуру. Глеб тоже заметил человека, остановился, зорко всматриваясь в него.

— Гриша! — неуверенно окликнул Глеб, подбежал и вдруг обнял. — Гришка! Чертушка! Откуда?

— Из Москвы. Понежился недельку дома. Мать снова приболела.

В Москву Григорий не летал и произнес все это скороговоркой, отводя взгляд от взгляда Глеба.

— Из Москвы?! — Глеб отпрянул от Григория. — А ко мне на обратном пути. Побрезговал, значит. Ну, скажем мягче: поопасался, друг Гриша, что снаряжу дипкурьером. Не снаряжу. У Карасева слово — олово. Можешь спать спокойно и не вздрагивать во сне. Я покончил с тем промыслом…

— Совсем?!

— А тут нельзя наполовину. Тут или-или… Я теперь такой положительный, что даже привлек внимание прессы. Корреспондент Бочарников из областной газеты очерк пишет. И Кашеваров, московский писатель, тоже обещал: расскажу про вас в своих сибирских зарисовках для толстого журнала. Того и гляди, приобрету всесоюзную известность. — Он старался говорить беспечно и шутливо, но проскальзывали в голосе смятение и горечь. — Ладно, двинем-ка в так называемое вечернее кафе. От речей пересохло во рту.

В прошлом году Карасев показался Григорию почти трезвенником. И сейчас Смородин с удивлением смотрел, как Глеб заказывал все новые порции спиртного. Сидел прямой, громоздкий, глядел поверх голов.

— А ты, Глеб, что-то не в своей тарелке, — пособолезновал Григорий. — Случилось что-нибудь? Как у тебя с Лизой?

— Случилось. Слыхал, может, такую песню: «Все, что было сердцу мило…» Ясно? Вот так!..

Григорий встревоженно глядел на Глеба. Он не знал, что в таких случаях полагается говорить: утешать или хвалить за решительность. Молчать было неловко.

— Лиза сейчас в Москве? — выдавил, наконец, Григорий.

— Здесь она.

— Здесь? И что же?..

— А ничего. Я же говорю: «Все, что было…» Теперь у нее другие жизненные планы.

— Значит, из-за нее? — Григорий глазами показал на стакан в руке Глеба.

— Все из-за нее! — обрадованно подхватил Глеб. — Учиться хотел после армии, а сюда рванул. Я же тогда совсем был кутенком. И все, что в прошлом году, — сообряжаешь, о чем я говорю, — все из-за нее. А она… Увидал, в общем, я ее в полный рост, во всем блеске… — Он вопросительно посмотрел на Григория и договорил хмуро: — А может, все получилось так потому, что повстречался здесь с одной… местной жительницей. Смешно! Вроде бы и птичка-невеличка. Но ведь человек! — Он вскинул вверх руку, показывая рост этого человека и застыл с выгнутой рукой.

К столику вразвалочку подошел тщедушный парень, с усмешкой оглядел Глеба, потом Григория, протянул через стол руку Глебу и сказал сипло:

— Здорово, великомученики Глеб и Борис!

Глеб натянуто улыбнулся, вяло пожал руку парню и заметил:

— Он не Борис, он — Григорий.

— Мне один хрен, — сказал парень, не глядя на Григория. — Значит, будем знакомы. Аркадий я, но не Райкин… — И расхохотался, очень довольный собой. Он по-хозяйски уселся за стол, жадно пил, еще более жадно ел и при этом говорил без умолку, зло вышучивал Глеба, громко хохотал и победоносно озирал слушателей. Григорий, досадуя на то, что их уединение так бесцеремонно нарушили, уловив момент, спросил с усмешкой:

— А ты, «не Райкин», с какого прииска?

Взгляд Аркадия стал колючим. Он не то улыбнулся, не то ощерился и заметил осуждающе:

— У-у! Какой скучный человек, какой бюрократ! Подавай ему анкету и трудовую книжку. А я вот без анкет и трудовых книжек. Я, как говорили раньше, человек божий…

— Надо же… А я по твоим ужимкам подумал, что ты — конферансье или коверный в цирке.

— Конферансье. Веселый я. Жизнерадостный такой. Поэтому смени-ка декорацию, пойди полюбуйся звездными мирами, тебе полезна прогулка.

Григорию стало очень обидно и за себя, и за Глеба, покорного, пришибленного. Даже возразить не может этому нахалу…

— А я не хочу гулять, — упрямо сказал Григорий. — Мне здесь лучше с Глебом. Мы пришли с ним…

— Ну, какой же ты зануда, — Аркадий поморщился. — Это я пришел к нему. Ясно? Ну, исповедаться я хочу Глебу, в интимных подробностях. Открыть хочу тайну разбитого сердца. В таком он у меня авторитете.

— Действительно, Гриша… — сказал Глеб просительно.

Случись это не сегодня, Григорий вообще бы порвал знакомство с Глебом. Но он выполнял поручение Зубцова. Гриша поднялся и направился к выходу.